José Bleger

(1967). Международный журнал психоанализа, 48:511-519

Винникотт (1956) определяет «сеттинг» как «совокупность всех элементов ведения терапии». Я полагаю, по причинам, которые станут понятны далее, что нам следует использовать термин «психоаналитическая ситуация» в отношении всей совокупности явлений, из которых состоят терапевтические отношения между аналитиком и пациентом.  Эта ситуация включает в себя феномены, составляющие процесс, который изучается, анализируется и интерпретируется; но она также включает в себя рамки, то есть «не-процесс» в том смысле, что их образуют константы, в пределах которых протекает процесс.[2]

Таким образом, аналитическую ситуацию можно изучать с точки зрения методологии, которую она представляет, ее рамок, соответствующих константам явления, метода или техники, и процесса в отношении набора переменных.  Методологические соображения, однако, мы опустим, были упомянуты здесь для того, чтобы дать понять, что процесс можно исследовать только тогда, когда мы постоянно придерживаемся одних и тех же констант (рамок). Таким образом, мы включаем в психоаналитические рамки роль аналитика, набор пространственных (окружающая обстановка) и временных факторов, а также часть техники (в том числе проблемы, связанные с установлением и сохранением регулярности, оплаты, перерывов и т.д.). Рамки имеют отношение скорее к стратегии, чем к технике. Один компонент рамок включает в себя «психоаналитический контракт», который «представляет собой соглашение между двумя людьми, в которое входят две формальные  составляющие взаимного обмена: время и деньги» (Liberman, 1961).

В данном случае  меня интересует психоанализ психоаналитических рамок, и в литературе много говорится о необходимости их поддерживать, о нарушениях и искажениях, возникающих по вине пациента в ходе любого психоанализа (различные по интенсивности и по своим свойствам: от преувеличенного обсессивного исполнения до вытеснения, отыгрывания или психотической дезинтеграции).  Мой психоаналитический опыт работы с  психотическими пациентами ясно мне показал важность  поддержания и защиты тех фрагментов или элементов, которые, возможно, сохраняются и которые иногда можно обеспечить только посредством госпитализации. Однако я не хочу сейчас рассматривать проблему «нарушения рамок» или «атаки на рамки». Я хочу исследовать, что предполагает поддержание идеально нормальных рамок. Эта проблема похожа на то, что физики называют идеальным экспериментом, то есть проблема, которая никогда не встречается целиком и полностью в том виде, как описывается или формулируется, но которая несет большую теоретическую и практическую пользу.  Возможно, именно это имел в виду Rodrigué, когда он однажды сказал о пациенте, чью историю никто не написал и никто никогда не сможет написать.

То, каким образом я сформулировал проблему, кажется, подразумевает, что подобное исследование невозможно, поскольку идеального анализа не существует, и я согласен с этим. Факт состоит в том, что порой надолго, а порой на отдельные моменты рамки превращаются из не более чем фона гештальта в фигуру, иначе говоря, в процесс. Но даже в таких случаях это не то же самое, что процесс аналитической ситуации как таковой, потому что когда возникают «трещины» в рамках, мы все же склонны поддерживать их или восстанавливать их с помощью наших интерпретаций; это совершенно отличается от нашей позиции в анализе самого процесса. В этом смысле, мне интересно исследовать психоаналитическое значение рамок, когда они не являются проблемой, в «идеальном» анализе (или в те моменты или на тех этапах, когда он идеален). Таким образом, мне интересен психоанализ рамок, когда они сохранны, а не когда они нарушены, когда они остаются набором констант, а не когда они превращаются в переменные. Проблема, в которой я хочу разобраться, касается тех анализов, где рамки не являются проблемой, точнее, где показать, что это проблема – проблема, которая, однако, до сих пор не была определена или осознана.

Взаимоотношения, которые длятся в течение многих лет, в которых поддерживается и соблюдается набор норм и установок – это не что иное, как  точное определение института[3] (institution). Следовательно, рамки представляют собой институт, в пределах которого разворачиваются определенного рода феномены, которые мы называем поведением.  Я пришел к этому исследованию отчасти благодаря ряду семинаров по организационной  (институциональной)  психологии, а также благодаря собственному опыту в этой области (хотя на данный момент ограниченному).  Для меня стало очевидным, что всякий институт является частью личности человека; и его значимость такова, что идентичность всегда, полностью или частично, является институциональной, в том смысле, что, по меньшей мере, одна часть идентичности всегда формируется под влиянием принадлежности к группе, институту, идеологии, партии и т.д. Fenichel (1945) писал: «Бесспорно, индивидуальные структуры, порожденные институтами, помогают сохранять эти институты».  Но кроме такого взаимодействия между индивидами и институтами, институты всегда в той или иной степени работают как нормы образа тела и как базовый центр идентичности.

Рамки поддерживаются и обычно сохраняются (активно, благодаря психоаналитику) неизменными; и пока они существуют в таком виде, кажется, что их нет или они не принимаются во внимание, точно так же мы начинаем думать об институтах или отношениях, только когда их не хватает, когда они блокированы или  перестали существовать. (Не знаю, кто это сказал о любви и о детях, что мы понимаем, что они существуют, только когда они плачут). Но каково значение рамок, когда они сохраняются, когда «они не плачут»? Это, во всех возможных случаях, проблема симбиоза, который «нем» и обнаруживает себя только когда нарушается или находится на грани разрыва. То же самое происходит с образом тела, изучение которого началось с патологии, впервые доказавшей его существование. Так же, как мы говорим о «призрачном участнике» («ghost member»), мы должны согласиться с тем, что институты и рамки всегда придают форму «призрачному миру», миру, организованному самым примитивным и недифференцированным образом.  То, что всегда на своем месте, никогда не замечают, пока оно не исчезнет; мы могли бы применить к рамкам термин, который использовал  Wallon в отношении того, что он называл «ультра-вещи» («ultra-things»), то есть всего того, что в опыте представляется смутным, неопределенным, лишенным концепции или понимания. Эго формируют не только устойчивые взаимоотношения с объектами и институтами, но и скрытые фрустрации и удовлетворения в отношениях с ними. Мы не отдаем себе отчет о том, что всегда присутствует. Осознание в отношении отсутствующего или удовлетворяющего объекта приходит позже; первый шаг – это ощущение некой «неполноты». То, что присутствует в восприятии индивида, как учит его опыт, может исчезнуть. С другой стороны, устойчивые или неподвижные отношения (без отсутствий) – это такие отношения, которые организуют и сохраняют не-эго и служат основой для построения эго сообразно с фрустрирующим и удовлетворяющим опытом. Тот факт, что не-эго недоступно восприятию, не означает, что его не существует психологически в организации личности. Знание о чем-то становится очевидным только в отсутствие этого  чего-то до тех пор, пока это не инкорпорировано как внутренний объект. Но то, что мы не воспринимаем, тоже присутствует. И именно по этой причине этот «призрачный мир» также присущ рамкам даже тогда, когда они не нарушаются.

Я снова хочу сделать небольшое отступление в надежде предоставить больше компонентов для настоящего исследования.  До недавних пор мы спокойно работали в области науки, языка, логики и т.д., не понимая, что все эти феномены или поведенческие проявления (меня интересуют любые из них, поскольку они являются поведенческими проявлениями, то есть человеческими феноменами) имеют место в контексте допущений, которые мы игнорировали или считали несуществующими или неизменными; но теперь мы знаем, что коммуникация содержит в себе мета-коммуникацию, наука – мета-науку, теория – мета-теорию, язык – мета-язык, логика – мета-логику и т.д., и т.д. Если это «мета-» меняется, содержание меняется радикально.[4] Таким образом, рамки являются константой и, следовательно, имеют решающее значение по отношению к феноменам процесса поведения. Другими словами, рамки – это мета-поведение, и феномены, которые мы будем рассматривать как поведение, зависят от них. Это то, что остается имплицитным, но от чего зависит эксплицитное.

Это мета-поведение работает как «оплот[5]», как M. и W. Baranger назвали его, фаза, в которой анализанд пытается не рисковать, избегая основного правила. Если говорить о мета-поведении, я заинтересован в анализе случаев, в которых основное правило выполняется, и мне интересно изучить именно это выполнение. Я согласен с этими авторами, когда они рассматривают аналитические отношения как симбиотические отношения; но в тех случаях, где рамки соблюдются, проблема заключается в том, что рамки сами по себе оказываются  вместилищем для симбиоза и что последний не присутствует в самом аналитическом процессе. Симбиоз с матерью (неподвижность не-эго) позволяет ребенку развивать его эго. Рамки обладают сходной функцией: они действуют как поддержка, как опора, но, до сих пор, мы могли  различать их, только когда они меняются или нарушаются. Следовательно, самый мощный, прочный и в то же время наименее очевидный «оплот» покоится на рамках.

Я хочу проиллюстрировать предложенную мною характеристику рамок примером пациента, мистера А., у которого был фобический характер и сильная зависимость, скрытая под внешней реактивной независимостью. Он долгое время колебался между сомнением, желанием и страхом, не решаясь совершить покупку квартиры.  В определенный момент он случайно узнал, что некоторое время назад я приобрел квартиру в строящемся доме, и это стало отправной точкой периода тревоги и отыгрывания.

Как-то раз он сказал мне о том, что он узнал, и я проинтерпретировал его реакцию: в том, как он это сказал, был упрек в мой адрес за то, что я не сообщил ему о своей покупке, зная, что для него это было основной проблемой. Он пытался игнорировать или забыть этот инцидент, проявляя сильное сопротивление всякий раз, когда я настойчиво связывал данный факт с его отыгрыванием до тех пор, пока не начали появляться сильные чувства ненависти, зависти, фрустрации в сочетании с вербальными атаками, за чем следовало чувство отчужденности и безнадежности. Когда мы продвинулись дальше в анализе этих ситуаций, из пересказа различных воспоминаниях постепенно начала вырисовываться «подоплёка» из его детского опыта. Дома его родители не делали ничего, не сообщив ему об этом или не посоветовавшись с ним; он во всех деталях знал, как протекает жизнь семьи.  После появления этих воспоминаний и моей интерпретации данного материала вопреки большому сопротивлению, он начал обвинять меня в том, что я разрушил существовавшую между нами связь, и он сказал, что не сможет мне доверять. Появились фантазии о суициде, а также нарушение умственной деятельности, часто повторяющиеся состояния спутанности и ипохондрические симптомы.[6]

Для пациента что-то сломалось, нечто такое, что было именно таким и должно было быть таким, как всегда было; и он не мог представить себе, что может быть иначе.   Он требовал повторения того, что было прожито, что для него «всегда было именно таким», это требование или особенность он смог пронести через свою жизнь, ограничивая или сдерживая свое эго в социальных взаимоотношениях и сам постоянно контролируя отношения, требуя крайней зависимости от своих объектов.

В данном примере я хочу подчеркнуть, как «не-повторение», потому что рамки соблюдались, выявило наиболее устойчивую и самую неизменную составляющую его личности, его «призрачный мир».  Галлюцинаторный перенос (delusional transference, Little) или психотическая часть его личности представляла собой не-эго, которое составляло основу его эго и его идентичности. И только когда его «призрачный мир» не осуществился, он смог увидеть, что мои рамки отличаются от его, что даже до этого «не осуществления» его «призрачный мир» уже существовал. Однако я должен подчеркнуть, что поддержание рамок как раз и привело к анализу психотической части его личности. Главный вопрос состоит не в том, сколько из этих феноменов обусловлены фрустрацией или столкновением с реальностью (рамки), а какая часть данной области не проявляется и поэтому никогда, вероятно, не будет проанализирована. Я не могу дать ответ на этот вопрос, а могу лишь очертить проблему. Это подобно тому, что происходит с чертой характера, которая должна превратиться в симптом, чтобы подвергнуться анализу, то есть она должна перестать быть эго-синтонной. Разве не следует все, что делают при анализе характера, сделать с рамками? Это иная и более сложная проблема, поскольку рамки не эго-синтонны, с одной стороны, а с другой стороны, являются основой, на которой строятся эго и идентичность индивида; и они полностью отделены от аналитического процесса, от эго, которое формирует невротический перенос.

Даже если предположить,  что в приведенном выше случае этот материал, так или иначе, возник бы, потому что он там присутствовал, сохраняется проблема в отношении психоаналитического значения рамок.

Подводя итог, можно сказать, что рамки (соответственно определенные как проблема) являются самым безупречным навязчивым повторением[7] и что, на самом деле, существуют два вида рамок: одни рамки предлагаются и поддерживаются аналитиком и сознательно принимаются пациентом, а другие рамки – рамки «призрачного мира», на которые пациент проецирует.[8] Последние представляют собой самое безупречное навязчивое повторение, поскольку оно является самым доскональным, наименее опознаваемым и наименее заметным. Rodrigué (1966) говорит о «зависшем переносе» («pending transference»),  и  «трудность возникает, потому что мы говорим о явлении, которое, если бы существовало в чистом виде, должно было бы быть немым по определению».

В анализе психотических случаев мне всегда казалось удивительным и захватывающим, когда я отмечал сосуществование полного отрицания аналитика с чрезмерной  чувствительностью к нарушению любой детали «привычного», рамок, как пациент может ощущать спутанность или приходить в ярость, например, из-за разницы в несколько минут при начале или окончании сессии.  Теперь я лучше это понимаю, в том смысле, что его «мета-эго» оказывается дезорганизованным, и в значительной степени, «мета-эго» — это все, что у него есть. Я думаю, что все время говорить о «нападении» на рамки, когда пациент не соблюдает их, значит торопиться с выводами. Он приносит то, что имеет, и это не всегда «нападение», но его собственная организация, хотя и беспорядочная.

При психотическом переносе переносится не привязанность, а «общая ситуация, итог развития» (Lagache); лучше было бы сказать, итог «не-развития». Согласно Мелани Кляйн, перенос повторяет примитивные объектные отношения, но, я думаю, что наиболее примитивное (недифференцированное) повторяется как часть рамок. Двойственность «как бы» («as if»), свойственная аналитической ситуации, которую изучали W. и M. Baranger (1961–62) распространяется не на «все аспекты аналитического поля», как они выражаются, а только на процесс.  Рамки не приемлют двойственности, ни со стороны пациента, ни со стороны техники аналитика. И те, и другие рамки существуют и не допускают двойственности. Подобным же образом, я полагаю, что феномен соучастия  (Lévy-Bruhl) [9] или синкретизма, который данные авторы допускают в аналитической ситуации, касается только рамок.

Jaques (1955) говорит, что социальные институты бессознательно используются как защита от психотической тревоги. Я полагаю, что они представляют собой депо для психотической части личности, то есть недифференцированного и неразложимого на составные части сегмента примитивных симбиотических связей. Психотические тревоги возникают в рамках института, и, в случае психоаналитической ситуации, внутри того, что мы описали как процесс, то, что «находится в движении»,  по сравнению с тем, что неподвижно: с рамками. Reider (1953) описывает различные типы переноса на институт, а не на терапевта, и психоанализ как институт, кажется, является средством восстановления утраченного всемогущества в результате использования авторитета огромного института. Я полагаю, что здесь важно рассматривать саму психоаналитическую ситуацию как институт, особенно рамки.

Развитие эго в анализе, в семье, в рамках любого института зависит от неподвижности не-эго. Такое обозначение не-эго заставляет нас думать о нем как о чем-то несуществующем, но что, на самом деле, существует, более того, это «мета-эго», от которого зависит сама возможность формирования и сохранения эго. Следовательно, мы можем сказать, что идентичность зависит от того, каким образом поддерживают не-эго и как обходятся с ним. Если мета-поведение меняется, эго в целом претерпевает изменения, возможно, в равной степени с точки зрения их количества и качества. García Reinoso (1956) сказал, что, одинаково верно то, что – как указывал Фрейд – эго является телесным, и то, что не-эго является таковым. Мы можем добавить еще кое-что: что не-эго является другим эго, обладает иными особенностями, и я предлагаю (Bleger, 1967) называть его синкретическим эго. Это также подразумевает, что существует не только единственное в своем роде чувство реальности и его отсутствие: есть различные структуры эго и чувство реальности.

Не-эго является фоном или рамками организованного эго; это «фон» и «фигура» уникального гештальта. Между эго и не-эго, или между невротической и психотической частью личности существует не расщепление (диссоциация), а слоистость (кливаж), как я описал в предыдущей статье.

Мисс N. была очень ригидной и ограниченной пациенткой, которая с родителями всегда жила в отелях в разных станах; единственной вещью, которую она всегда возила с собой, была маленькая картина. Неудовлетворяющие отношения с родителями и постоянные переезды превратили эту картину в ее «рамки», что дало ей «неизменность» для ее идентичности.

Рамки являются наиболее примитивной частью личности, это сплав эго-тело-мир, от неподвижности которого зависит формирование, существование и дифференциация (эго, объекта, образа тела, тела, психики и т.д., и т.д.). Пациенты, имеющие склонность к проигрыванию («acting-in») или психотические пациенты приносят «свои собственные рамки», а также институт своих примитивных симбиотических отношений; хотя не только она, а все пациенты приносят это. Следовательно, мы можем лучше осознать катастрофическую ситуацию, которая в той или иной степени всегда создается, если аналитик нарушает рамки,  например, в случае отпуска, изменения времени и т.д., потому что при таких нарушениях открывается «разлом», в который проникает реальность, представляющаяся пациенту катастрофической; «его» рамки, его «призрачный мир» лишаются депо, и становится очевидным, что его рамки это не психоаналитические рамки, как это произошло с мистером А.

Сейчас я хочу привести пример «разлома», который пациент сохранял до тех пор, пока не почувствовал, что ему необходимо восстановить свое всемогущество, «свои» рамки.

Мистер Z., единственный сын в семье, которая во времена его детства была богатой, дружной и обладающей социальным влиянием, он тогда жил в огромном роскошном особняке со своими родителями и дедушкой с бабушкой, для которых он был в центре внимания. По политическим причинам значительная часть их имущества была экспроприирована, и это привело к серьезному экономическому упадку. Вся семья какое-то время пыталась жить, как живут богатые люди, скрывая свое бедственное положение и нужду, но его родители, в конце концов, переехали в маленькую квартиру и устроились на работу. (Тогда же его дедушка с бабушкой умерли.) Когда семья столкнулась с переменами и приняла их, он продолжал следовать приличиям. Он отдалился от родителей, чтобы жить, зарабатывая своей профессией архитектора, и он так хорошо скрывал свою необеспеченность и значительную экономическую нестабильность, что все считали его богатым. Он жил и потворствовал своей фантазии, что «ничего не случилось», сохраняя таким образом безопасный и идеализированный мир своего детства, свой «призрачный мир». В ходе лечения он производил на меня впечатление «состоятельного» человека, принадлежащего высшим социальным и экономическим слоям общества, который  без бахвальства, свойственного «выскочке», сохранял ореол благополучия, достоинства и превосходства, будучи выше и  вне всех «невзгод» и «низости» жизни, включая деньги.

Рамки четко соблюдались, пациент платил регулярно и пунктуально. Когда разлом в его личности подвергся более глубокому анализу, равно как осуществляемое им проигрывание двух миров, у него начали появляться задолженности передо мной, он стал непунктуальным и начал говорить – с большим трудом – о том, что он нуждается в деньгах, и этот факт заставлял его чувствовать себя очень «униженным». Нарушение рамок означало в данном случае некий распад его всемогущественной организации, появление  «бреши», которая дала возможность нанести удар по его всемогуществу  (стабильному и безопасному миру его детства). Соблюдение рамок представляло собой депо для его всемогущественного, волшебного мира, его детской зависимости, его психотического переноса. Его самая глубокая фантазия состояла в том, что анализ укрепит это всемогущество и вернет ему его «призрачный мир». «Жить» в прошлом – вот что являлось базовой организацией его существования.

Нижеследующий материал относится к сессии, которая состоялась сразу после того, как его родители серьезно пострадали в аварии. На предыдущей сессии он оплатил мне часть своего долга и начал текущую сессию словами о том, что он принес мне так много денег и при этом по-прежнему остается мне так много должен. Он ощущал этот долг «как брешь, как отсутствие чего-то». После паузы он продолжил: «Вчера у меня был половой акт с женой, но сначала я был неспособен к сношению, и это меня напугало». (Он был импотентом в начале семейной жизни). Я интерпретировал это так, что он сейчас живет в сложной ситуации из-за произошедшей с родителями аварии, он хочет вернуться к тому благополучию, которым он наслаждался в детстве, к своим родителям и бабушке с дедушкой внутри него, а отношения с женой, со мной и с теперешней реальностью делают его неспособным к достижению этого. Он чувствовал потребность закрыть эту брешь, полностью оплатив мне долг,  чтобы деньги между нами могли исчезнуть, чтобы я и все, что заставляет его сейчас страдать, также могло исчезнуть. Он ответил, что накануне у него возникла мысль, что, на самом деле, жена ему была нужна только для того, чтобы не быть одному, она была не более чем аддикцией в его жизни. Я интерпретировал это, сказав, что он также хочет, чтобы я удовлетворял его потребности, относящиеся к реальности, чтобы они могли исчезнуть и он, таким образом, мог вернуться к благополучию своего детства и к своей фантазии о воссоединении со своими дедушкой, бабушкой, отцом и матерью, как это было, когда он был маленьким.

Помолчав, он сказал, что, когда он услышал слово «фантазия», он счел странным то, что я говорю о фантазиях, и испугался, что сходит с ума. Я сказал ему, что он хочет, чтобы я вернул ему все благополучие его детства, которое он пытался сохранить у себя внутри, чтобы справиться со сложной ситуацией, и что, с другой стороны, он чувствовал, что я и реальность с ее нуждами и страданиями проникают через эту брешь, которую создал между нами его долг. Он закончил сессию разговором о трансвестите; и я интерпретировал, что он чувствовал себя как трансвестит: порой как богатый единственный сын, порой как собственный отец, порой как мать, порой как дедушка, и в роли каждого из них он чувствовал себя и богатым, и бедным.

Любое изменение рамок приводит не-эго к кризису, «опровергает» слияние, «бросает вызов» эго и вынуждает повторно интроецировать, снова дорабатывать эго, или встряхивает защиты, чтобы обездвижить или ре-проецировать психотическую часть личности. Мистер Z. мог мириться с анализом «его» рамок до тех пор, пока он защитным образом восполнял их; но важно то, что его «призрачный мир» появляется и подвергается сомнению из-за «трещины» в рамках (его долг) и что восстановление его «призрачного мира» было связано с соблюдением моих рамок, как раз чтобы игнорировать или уничтожить меня.

Феномен реактивации симптомов в конце психоаналитического лечения, который неоднократно описывали, также обусловлен мобилизацией и регрессией эго в связи с мобилизацией «мета-эго». Фон гештальта становится фигурой.[10] Рамки, таким образом, можно рассматривать как «аддикцию», которая, если ее систематически не анализировать, может стать устойчивой организацией, основой организации личности, и индивид получает эго «подогнанное» и созданное по образцу тех институтов, частью которых он является. Я полагаю, это основа того, что Alvarez de Toledo, Grinberg, и Langer (1966) называли «аналитический характер», что экзистенциалисты называют «фактическим» («factic») существованием, и что мы можем понимать как «фактическое (factic) эго».[11]

Это «фактическое эго» представляет собой «эго принадлежности»; оно формируется и поддерживается вследствие допуска субъекта к институту (это могут быть терапевтические отношения, психоаналитическое общество, обучающая группа или любой другой институт);  не существует «интернализованного эго», чтобы обеспечить субъекту внутреннюю стабильность.

Скажем так, другими словами, вся его личность состоит из «характеров/образов», то есть из ролей, или, иначе говоря, вся его личность – это фасад. Сейчас я описываю «крайний случай», но следует учитывать количественную изменчивость, потому что невозможно полностью упразднить это «фактическое эго», к тому же, я думаю, в этом нет необходимости.

«Сговор» или негативная терапевтическая реакция представляет собой полную фиксацию не-эго пациента на рамках и к тому же непризнание и принятие этого со стороны психоаналитика;  более того, можно сказать, что негативная терапевтическая реакция представляет собой подлинное извращение переносно-контрпереносных отношений. «Терапевтический альянс», наоборот, является альянсом с самой здоровой частью пациента (Greenacre, 1959); но это верно в отношении процесса, но не в отношении рамок. В последнем случае альянс устанавливается с психотической (или симбиотической) частью личности пациента (включается ли в альянс соответствующая часть личности психоаналитика, мне пока неизвестно). [12]

Winnicott (1947) говорит:

Для невротика кушетка, тепло и комфорт могут символизировать материнскую любовь; для психотика правильнее будет сказать, что это является физическим выражением любви аналитика. Кушетка – это колени или лоно аналитика, а тепло – это живое тепло тела аналитика.  И так далее.

Если говорить о рамках, это всегда самая регрессивная, психотическая часть пациента (это относится к любому типу пациентов). Рамки представляют собой постоянное присутствие, как родители для ребенка. Без них не происходит развитие эго, но если придерживаться рамок сверх необходимости или избегать любого изменения во взаимоотношениях с рамками или с родителями, то может  произойти даже паралич развития. Rodrigué, в книге о переносе (1966), сравнивает психоаналитический процесс с процессом эволюции.

Ранее подчеркивалось, что эго ребенка организуется в соответствии с  подвижностью среды, которая порождает и обеспечивает его потребности.  Та часть среды, которая не порождает потребности, не распознается и остается в качестве фона в структуре личности, и пока этому не уделялось должного внимания.

В любом анализе, даже в таком, где рамки идеально соблюдаются, рамки должны стать объектом анализа. Это не означает, что такого не происходит на практике, но я хочу подчеркнуть смысл и значение того, что делается или еще не сделано, и его важность. Десимволизации отношений аналитик-пациент можно достигнуть только с помощью систематического анализа рамок в нужный момент.  И здесь, вероятно, мы встретим самое сильное сопротивление, потому что это не что-то вытесненное, а нечто отщепленное и изначально недифференцированное; анализ этой части  выводит из равновесия эго и нарушает наиболее зрелую идентичность, достигнутую пациентом. В таких случаях мы не интерпретируем то, что вытеснено; мы даем толчок вторичному процессу. Интерпретируются не амнестические пробелы, а то, что никогда не было частью воспоминаний.   Это также и не проективная идентификация; это проявление синкретизма и «соучастия» пациента.

Рамки являются частью образа тела пациента; они и есть образ тела, та его часть, которая не была структурирована и дифференцирована. Таким образом, это нечто отличное от образа тела как такового; это недиффернецированность тела-пространства и телесной установки (body setting).  Именно поэтому интерпретация жестов или поз тела часто оказывается персекуторной, потому что мы «трогаем» не эго пациента, а скорее его «мета-эго».

Сейчас я хочу привести еще один пример, который также обладает той особенностью, что я не могу описать «немоту» рамок, но только тот момент, когда они себя обнаруживают, когда перестают быть немыми. Я уже сравнивал их с образом тела, изучение которого началось именно вследствие внимания к его нарушениям. В данном случае, однако, рамки психоаналитика сами по себе были искажены.

Коллега принес на супервизию сессию из анализа пациента, чей трансферентный невроз подвергался интерпретации в течение нескольких лет; но неподатливость этого случая побудила аналитика принести его на супервизию.  Пациент «соблюдал» рамки и в этом смысле «проблем не было»; он хорошо ассоциировал; «отыгрываний» не было; и аналитик хорошо интерпретировал в той области, над которой он работал. Но пациент и терапевт использовали фамильярную форму обращения друг к другу, потому что пациент предложил это в самом начале анализа, и терапевт согласился. Анализ контрпереноса терапевта занял много месяцев, пока он, в конце концов, не «осмелился»  скорректировать эту фамильярную форму обращения, проинтерпретировав пациенту то, что происходило и что за этим скрывалось. Когда они в результате систематического анализа прекратили использовать фамильярное «tu» («ты») по отношению друг к другу, выявились нарциссические отношения и всемогущественный контроль, а также то, насколько личность и роль аналитика были подавлены вследствие этой фамильярности.

Через использование такой фамильярной формы обращения, пациент навязал собственные рамки, которые частично совпадали с рамками аналитика, но, на самом деле, уничтожали последние. Аналитик был вынужден справляться с задачей, которая представлялась  слишком  большим напряжением на сессии с пациентом (и в его контрпереносе), и это привело к глубокому изменению аналитического процесса и к расколу в эго пациента, которое  продолжало существовать в небезопасных условиях и с очень ограниченным «спектром» интересов, при наличии интенсивных и экстенсивных запретов. Изменение формы обращения благодаря анализу привело к заключению, что это был не обсессивно-фобический характер, а простая шизофрения с обсессивно-фобическим характерологическим «фасадом».

Я не думаю, что было бы целесообразным изменять фамильярную форму обращения с самого начала, поскольку кандидат не обладал достаточным техническим опытом, чтобы справиться с пациентом с прочной нарциссической организацией. Аналитик сам не должен соглашаться с использованием фамильярной формы обращения, хотя он может принять такое обращение со стороны пациента и проанализировать это в подходящий момент (который я не могу определить ретроспективно). Аналитик должен принять те рамки, которые приносит пациент (которые представляют собой его «мета-эго»), потому что в них заключен обобщенный неразрешенный примитивный симбиоз. Но, в то же самое время, мы должны сказать, что, если мы принимаем «мета-эго» (рамки) пациента, это не означает, что мы отказываемся от собственных рамок, с помощью которых можно анализировать процесс, а также трансформировать в процесс сами рамки. Любая интерпретация рамок (не подвергшихся изменению) встряхивает психотическую часть личности. Это образует то, что я назвал расщепленной интерпретацией. Но отношения аналитик-пациент вне строгих рамок (как в данном примере), а также «экстра-аналитические» отношения позволяют психотическому переносу существовать в скрытом виде  и способствуют «развитию» «психоаналитического характера».

Еще одна пациентка, миссис C. сохраняла свои рамки до тех пор, пока она не забеременела. С самого начала лечения она никогда не обменивалась со мной рукопожатием, но теперь она вообще перестала здороваться и прощаться.  Я чувствовал сильное сопротивление, включая в интерпретацию то, что она перестала здороваться, но я видел в этом мобилизацию ее симбиотических отношений с матерью, которые обладали в высшей степени персекуторными свойствами. Они активизировались в связи с беременностью. Манера не подавать руки, когда она приходила или уходила, сохранялась, но в этом все же заключается важная часть «ее рамок», которые отличаются от «моих». Я полагаю, что эта ситуация является еще более сложной, потому что отсутствующее рукопожатие – это не просто деталь, которой не хватает, чтобы рамки были завершенными. Это доказательство того, что у нее есть другие рамки, иной гештальт, который не является моим (гештальтом психоаналитического лечения) и в котором ее идеализированные отношения с матерью остаются расщепленными. Чем больше мы имеем дело с психотической частью личности, тем больше мы должны принимать во внимание то, что деталь это не просто деталь, а проявление гештальта, то есть особой организации или структуры.

Подводя итог, мы можем сказать, что рамки пациента представляют собой его самое примитивное слияние с телом матери и что психоаналитические рамки должны помочь  восстановить изначальный симбиоз, чтобы появилась возможность изменить его. Нарушение  рамок, также как их идеальное или нормальное соблюдение является технической и теоретической проблемой, но в основном любую возможность глубокого лечения блокирует нарушение рамок, которое привносит или допускает сам аналитик.  Рамки можно проанализировать только в пределах рамок, или, другими словами,  наиболее примитивную зависимость и психологическую организацию пациента можно проанализировать только в пределах рамок аналитика, которые не должны быть ни двусмысленными, ни непостоянными, ни видоизмененными.

РЕЗЮМЕ

Я предлагаю называть психоаналитической ситуацией всю совокупность феноменов, имеющих место в терапевтических отношениях между аналитиком и пациентом. Такая ситуация включает в себя феномены, которые составляют процесс и которые изучаются, анализируются и интерпретируются; но она также включает рамки, то есть «не-процесс» в том смысле, что они представляют собой константы, в пределах которых разворачивается процесс.  Отношения между ними изучаются, и рамки объясняются как набор констант, в пределах которых происходит процесс (переменные). Основная цель состоит в том, чтобы исследовать не нарушения рамок, а психоаналитический смысл ситуации, когда поддерживаются «идеально нормальные» условия.

Таким образом, рамки исследуются как институт, в пределах которого возникают феномены, которые называются «поведением». В этом смысле рамки «немы», но это не значит, что их не существует. Они формируют не-эго пациента, в соответствии с которым формируется эго. Это не-эго является «призрачным миром» пациента, который заключается в рамках и представляет собой «мета-поведение».

Роль рамок проиллюстрирована несколькими клиническими примерами, которые показывают, как в рамки помещается существующий у пациента наиболее примитивный «институт семьи». Таким образом, это безупречное навязчивое повторение, которое усиливает примитивную недифференцированность первых этапов организации личности. Рамки как институт являются вместилищем для психотической части личности, то есть для недифференцировнных и неразрешенных примитивных симбиотических связей. Психоаналитический смысл рамок определяется в этом ключе, а затем исследуется, равно как и актуальность данных соображений для клинической работы и техники.

ЛИТЕРАТУРА

ABRAHAM, K. 1919 «A particular form of neurotic resistance against the psycho-analytic method.» Selected Papers (London: Hogarth, 1927.)

ALVAREZ DE TOLEDO, L. C., GRINBERG, L. and LANGER, M. 1964 «Termination of training analysis.» In: Psychoanalysis in the Americas ed. Litman. (New York: Int. Univ. Press, 1966.)

BARANGER, W. and BARANGER, M. 1961-2 «La situatión analítica como campo dinámico.» Rev. Urug. Psicoanal. 4

BARANGER, W. and BARANGER, M. 1964 «El insight en la situación analítica.» Rev. Urug. Psicoanal. 6

BLEGER, J. 1964 «Simbiosis: estudio de la parte psicótica de la personalidad.» Rev. Urug. Psicoanal. 6

BLEGER, J. 1966 Psicohigiene y Psicología institucional (Buenos Aires: Paidos.)

BLEGER, J. 1967 Simbiosis y Ambiguedad (Buenos Aires: Paidos.)

CHRISTOFFEL, H. 1952 «Le problème du transfert.» Rev. franc. psychanal. 16

FENICHEL, O. 1945 The Psychoanalytic Theory of Neurosis (New York: Norton.)

FREUD, S. 1914 «Remembering, repeating and working-through.» S.E. 12 [→]

GARCÍA REINOSO, D. 1956 «Cuerpo y mente.» Rev. Psicoanal. 13

GREENACRE, P. 1959 «Certain technical problems in the transference relationship.» J. Am. Psychoanal. Assoc. 7 [→]

JAQUES, E. 1951 The Changing Culture of a Factory (London: Tavistock.)

JAQUES, E. 1955 «Social systems as a defence against persecutory and depressive anxiety.» In: New Directions in Psycho-Analysis ed. Klein et al. (London: Tavistock.)

KLEIN, M. 1955 «The psycho-analytic play technique: its history and significance.» New Directions in Psycho-Analysis ed. Klein et al. (London: Tavistock.)

LAGACHE, D. 1952 «Le problème du transfert.» Rev. franc. psychanal. 16 (Spanish: Rev. Urug. Psicoanal., 1956 1 .)

LIBERMAN, D. 1962 La comunicación en terapeutica psicoanalítica (Buenos Aires: Eudeba).

LIBERMAN, D., FERSCHTUT, G., SOR, D. 1961 «El contrato analítico.» Rev. Psicoanal. 18

LIEBER, L. R. 1960 «The great discovery of modern mathematics.» General Semantics Bull. 26-27

LITTLE, M. 1958 «On delusional transference.» Int. J. Psychoanal. 39 [→]

NUNBERG, H. 1951 «Transference and reality.» Int. J. Psychoanal. 32 [→]

REIDER, N. 1953 «A type of transference at institutions.» Bull. Menning Clin. 17

RODRIGUÉ, E. and RODRIGUÉ, G. T. DE 1966 El Contexto del Proceso Analítico.» (Buenos Aires: Paidos.)

WENDER, L. 1966 «Reparación patalógica y perversión.» Paper read to the Argentine Psycho-analytic Assoc.

WINNICOTT, D. W. 1945 «Primitive emotional development.» Collected Papers (London: Tavistock, 1958.)

WINNICOTT, D. W. 1947 «Hate in the countertransference.» Collected Papers (London: Tavistock, 1958.)

WINNICOTT, D. W. 1956 «Clinical varieties of transference.» Collected Papers (London: Tavistock, 1958.)